теряются как-нибудь дни между нами,
сбиваются с ног и с прямой дороги,
по тропам озимым плетутся кругами –
и снова ноябрь отбивает пороги,
где я подпадаю под губы те же,
под те же руки и в то же кресло,
привыкшее к двум нам, и много реже
к тебе одному;
но только, если
не завтра зима и декабрь не завтра,
оно непременно без нас остынет:
и я простыну, и ты простынешь,
как в самые долгие осени,
правда?

– я буду с тобою, родная, послушай,
и будет кино и варенье из банки,
и вместе затянется вечер досужий,
когда дни один за другим на изнанку.

– а я заварю сны покрепче, чем прежде,
и ночь потемней под одним одеялом,
чтоб вместе казалась теплее и снежней,
и многое просто вмещалось бы в малом.

Храмы

Когда незаметно листом жухло-медным
залепит однажды оконную раму
и так покачнётся под самым последним
воздвигнутый в нас купол белого храма,
к коленям моим ты тогда по наитью
опустишься и под ладонью твоею
разрознятся складки и нитью за нитью
распустятся, волнами тонкой кисеи
так пустятся с силой под самые камни,
под самое сердце твоё алой черви;

руками, губами, дыханьем своим только дай мне
тебя сохранить в нас единственно первой.

Со льдом

Кай-мальчик на стойке расставит осколки,
глотая разбавленный колой ром,
когда под холодными пальцами колко
не то, что вопрос,
но вся жизнь ребром
в пропорции свежего кубика льда
становится с кругом гранёного дна;

и, вглядываясь в тусклое мерцанье
стакана, стерпит уходящие под лёд
слепые косяки обломков мирозданья –
когда-то так же по частям и он уйдет:
по слову голос,
по глотку вся кола с ромом
иссякнут в нем, до боли незнакомом.

В предчувствии двоих

твои мои грёзы мои твои
желанья ложатся пером к перу
за краем край оставляя и
готовясь ожить на лёгком ветру
одним твоим словом одним твоим
касаньем нетронутой нитью канвы
предчувствием осени красной за ним
взлетают из спелой разрыв-травы*

Колыбельная

видишь, как в мёртвой уснувшей гавани рыбаки
топят тяжелые сети во чреве моря,
лодки над волнами, песне беззвучной их вторя,
скрипом глухим откликаются на маяки;
рук, огрубелых от ветров сезонных и соли,
нежность таится под смуглой от солнца кожей,
издали их силуэты на камни похожи –
камни не помнят ни тихой тоски, ни боли.

где-то под сенью раскидистой так же верно
ждут их домой ещё юные жены и каждой
небом дождаться назад суждено однажды –
так же дождусь я тебя и тогда, наверно,
вдруг встрепенусь вся под пологом южных ночей,
что и не сразу смогу разобрать так спросонья:
то ли плечо твоё под моею ладонью,
то ли ладонь мою на твоём покатом плече.

Непростое

лежать так, на вздымающейся парусиной
твоей груди, и белые ночи
неслышно длить под шелест вечный тополиный –
лежать, засыпая и не очень,
на узеньком диване в небольшой квартире
с водой холодной в обоих кранах,
с геранью и карнизом для голубей мира,
здесь или, быть может, в других странах
с зелёной веткой метро под нами
и ранним утром, звенящим чуть свет посудой,
со всеми книгами, общими снами,
с дождём и, как правило, лёгкой совсем простудой,
вдвоём под пледом – так ли, иначе –
вживаться в начАвшийся более счАстливый век,
чтоб просто быть рядом – это значит,
быть рядом с тобой, мой любимый
родной человек.

Имя твое

имя твоё,
чуткий сон беспокоя,
чудится в звоне рассветном,
но чаще
слышится мне дождевою водою,
словно единым – с моими звучащим.

губы же звукам его я вверяю,
точно в кольцо, воедино слиянным;
знаешь ли,
так я теперь примеряю
имя твоё на родной безымянный.

Отталкиваясь

От берега тихонько лодку нашу в сторону сносило,
её отдать я не решилась, и на дня былого склоне
ты наблюдал за тем, как отпечаток нежной силы
послушно вкладывали в деревянный борт мои ладони;
а я цветы мочила на подоле в пенных волнах,
роняла в воду девичий звенящий смех, кусала губы –
мне было счастливо, и оттого, наверное, не больно,
толкать, стирая руки в кровь о корпус грубый;
ты улыбался – ты всё понимал, и я вверялась
строптивой лодке этой, ветру и воды солёной бликам –
я отказалась отпускать себя, мне оставалась малость:
узнать далёкий путь в туманной плоскости безликой.

Очевидно

Заметно твёрже шаг становится,
когда перестаёт быть очевидной
очередная
ступенька вниз –
её не разглядеть, её давно уже не видно.

Тогда исхода два:
ногою на бетон или всем телом мимо,
что так же явно ощутимо,
как крепко через плащ сутулость обнимает плечи,
приподнимая сзади ворот, – а за ворот сквозняки,
чтоб ёжиться от холода и продолжать во тьму броски,
но даже эти бесконечные прогулки
от простуд не лечат,
и в тяжести своей сознанье,
подобно этой лестнице спиралевидной,
ко дну сужается,
сужая тем обхват и так поникших плеч;

взяв всё это в расчёт, ты понимаешь:
то теперь лишь очевидно,
что можно целым лестничным пролётом пренебречь.

Венецианские кружева

Теперь,
когда боль кружевами зацвела,
когда на дальних разыгравшаяся фронтах
твоя любовь вдруг гулко морем разлилась,
ударившись волной в кирпичность горизонта, –
теперь не подступиться мне –
вода, вода
по тротуарам на высокие пороги
бежит, и если нет уж ей другой дороги,
я двери открываю настежь, пусть тогда
скорее разрешатся неизбежные приливы…
любовь моя – всё та же лодка без весла,
дрейфующая по твоей неторопливо.
Теперь,
что б мне с собой вода не принесла,
я нам обоим всё заранее простила:
холодных комнат сумеркам не скрыть тоски
моих невозвращений не из-за, а вопреки.
Прости и ты, что всё ещё не разлюбила.